Первоуральский район

История и география

БАЖОВ П.П.

Катя — Данилова-то невеста — незамужницей осталась. Года два либо три прошло, как Данило потерялся, — она и вовсе из невестинской поры вышла. За двадцать-то годов, по-нашему, по-заводскому, перестарок считается. Парни таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожая была, к ней всё женихи лезут, а у ней только и слов:
— Данилу обещалась. Её уговаривают:
— Что поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом и поминать не к чему.
Давно человек изгиб. Катя на своем стоит:
— Данилу обещалась. Может, и придет ещё он. Ей толкуют: — Нет его в живых. Верное дело. А она уперлась на своем: — Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.

Видят — не в себе девка, — отстали. Иные на смех ещё подымать стали: прозвали её мертвя-
ковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было. Тут какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли. Родство у неё большое. Три брата женатых да сестёр замужних сколько-то. Рассорка промеж ними и вышла — кому на отцовском месте оставаться. Катя видит — бестолковщина пошла,
и говорит:
— Пойду-ко я в Данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть за ним похожу: Братья-сестры уговаривать, конечно:
— Не подходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать могут.
— Мне-то,— отвечает, — что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.

Так и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про себя думали: лишний из семьи — шуму меньше. А Прокопьич что? Ему по душе пришлось.
— Спасибо, — говорит, — Катенька, что про меня вспомнила. Вот и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по хозяйству бегает — в огороде там, сварить-постряпать и протча. Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то…
Катя — девушка проворная, долго ли ей!..   Управится и садится за какое рукоделье: сшить-
связать, мало ли. Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже да хуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя и заподумывала, как они дальше-то жить станут. «Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю».
Вот и говорит Прокопьичу:
— Тятенька! Ты бы хоть научил меня чему попроще. Прокопьичу даже смешно стало.
— Что ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого не слыхивал.
Ну, она всё ж таки присматриваться к Прокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему, где можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое показывать. Не то, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно, дело, копеёчно, а всё разоставок при случае.

Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
— Теперь тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь? Катя их обрезала:
— Не ваша печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко.
Выучится в горе и придет. Братья-сестры руками на неё машут:
— В уме ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех! Давно умер человек, а она его ждет!
Гляди, ещё блазнить станет.
— Не боюсь, — отвечает, — этого. Тогда родные спрашивают:
— Чем ты хоть жить-то станешь?
— Об этом, — отвечает , — тоже не заботьтесь. Продержусь одна. Братья-сестры так поняли, что от Прокопьича деньжонки остались, и опять за свое:
— Вот и вышла дура! Коли деньги есть, мужика беспременно в доме надо. Не ровен час, — поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как куренку. Только и свету видела.
— Сколько, — отвечает, — на мою долю положено, столько и увижу.

Братья-сестры долго ещё шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя заколодила свое:
— Продержусь одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
Осердились, конечно, родные:
— В случае, к нам и глаз не показывай! — Спасибо, — отвечает, — братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то не забудьте — мимо похаживайте! Смеётся, значит.
Ну, родня и дверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька. Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
— Врешь! Не поддамся! Вытерла слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить — чистоту наводить. Управилась — и сразу к станку села. Тут тоже свой порядок наводить стала.
Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку. Навела так-то порядок и хотела за работу садиться: «Попробую сама хоть одну бляшку обточить».

Хватилась, а камня подходящего нет. Обломки Данилушковой дурман-чаши остались, да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны. У Прокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших работах сидел. Ну, и камень всё крупный. Обломышки да кусочки все подобрались — по-расходовались на мелкую поделку.
Вот Катя и думает: «Надо, видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли подходящий камешок». От Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной горки брали. Вот туда и пошла. На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят на Катю-то — куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что на неё зря глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла горку-то. А там ещё лес рос. Вот Катя по этому лесу и забралась на самую Змеиную горку, да тут и села. Горько ей стало — Данилушку вспомнила. Сидит на камне, а слезы так и бегут. Людей нет, лес кругом,— она и не сторожится. Так слезы на землю и каплют. Поплакала, глядит — у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь в земле сидит. Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя все-таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит. Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня. Отгребла, сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло снизу, — ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух четвертей. Катя даже подивилась. — Как раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И потери самый пустяк. Принесла камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая, а Кате ещё надо по домашности управляться. Глядишь, весь день в работе, и скучать некогда. Только как за станок садиться, всё про Данилушку вспомнит: — Поглядел бы он, какой тут новый мастер объявился.
На его-то да Прокопьичевом месте сидит!

Нашлись, конечно, охальники. Как без этого… Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой, а трое парней и перелезли к ней в ограду. Попугать хотели али и ещё что — их дело, только все выпивши. Катя ширкает пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала, когда уж в избу ломиться стали:
— Отворяй, мертвякова невеста! Принимай живых гостей! Катя сперва уговаривала их:
— Уходите, ребята. Ну, им это ничего. Ломятся в дверь, того и гляди — сорвут.
Тут Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
— Заходи, нето. Кого первого лобанить? Парни глядят, а она с топором.
— Ты, — говорят, — без шуток!
— Какие, — отвечает, — шутки! Кто за порог, того и по лбу. Парни хоть пьяные, а видят — дело нешуточное. Девка возрастная, оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать,
в руках бывал. Не посмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались да ещё сами про это рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки убежали. Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя не одна была, а за ней мертвяк стоял.
— Да такой страшный, что заневолю убежишь.

Парням поверили — не поверили, а по народу с той поры пошло: — Нечисто в этом доме. Недаром она одна-одинешенька живёт. До Кати это донеслось, да она печалиться не стала. Ещё подумала: «Пущай плетут. Мне так-то и лучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь, не полезут». Соседи и на то дивятся, что Катя за станком сидит. На смех её подняли:
— За мужичье ремесло принялась! Что у неё выйдет! Это Кате солонее пришлось. Она и сама подумывала: «Выйдет ли у меня у одной-то?» Ну, всё ж таки с собой совладала: «Базарский товар! Много ли надо? Лишь бы гладко было… Неуж и того не осилю?»

Распилила Катя камешок. Видит — узор на редкость пришелся, и как намечено, в котором месте поперёк отпилить. Подивилась Катя, как ловко всё пришлось. Поделила по-готовому, обтачивать стала. Дело не особо хитрое, а без привычки тоже не сделаешь. Помаялась сперва, потом научилась. Хоть куда бляшки вышли, а потери и вовсе нет. Только и в брос, что на сточку пришлось. Наделала Катя бляшек, ещё раз подивилась, какой выходной камешок оказался, и стала смекать, куда сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь в город, случалось, возил и там всё в одну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку слыхала.
Вот она и придумала сходить в город. «Спрошу там, будут ли напередки мою поделку прини-
мать». Затворила избушку и пошла пешочком. В Полевой и не заметили, что она в город убралась. Узнала Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича поделку принимал, и заявилась прямо в лавку. Глядит — полно тут всякого камня, а малахитовых бляшек целый шкап за стеклом. Народу в лавке много. Кто покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий да важный такой.

Катя сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:
— Не надо ли малахитовых бляшек? Хозяин пальцем на шкап указал:
— Не видишь, сколь у меня добра этого? Мастера, которые работу сдавали, припевают ему:
— Много ноне на эту поделку мастеров развелось. Только камень переводят.
Того не понимают, что для бляшки узор хороший требуется. Один-то мастер из полевских. Он и говорит хозяину потихоньку:
— Недоумок эта девка. Видели её соседи за станком-то. Вот, поди, настряпала.
Хозяин тогда и говорит:
— Ну-ко, покажи, с чем пришла? Катя и подала ему бляшку.
Поглядел хозяин, потом на Катю уставился и говорит:
— У кого украла? Кате, конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:
— Какое твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить? Гляди вот, если не слепой! У кого можно столько бляшек на один узор украсть? Ну-ко, скажи! — и высыпала на прилавок всю поделку.

Хозяин и мастера видят — верно, на один узор. И узор редкостный. Будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит и внизу тоже птица. Явственно видно и сделано чисто. Покупатели слышали этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки прикрыл. Нашел заделье.
— Не видно кучей-то. Сейчас я их под стекло разложу. Тогда и выбирайте, что кому любо.
— А сам Кате говорит:
— Иди вон в ту дверь. Сейчас деньги получишь. Пошла Катя, и хозяин за ней.
Затворил дверку, спрашивает:
— Почем сдаешь? Катя слыхала от Прокопьича цены. Так и сказала, а хозяин давай хохотать:
— Что ты!.. Что ты! Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу платил да ещё его приемышу Данилу. Да ведь то мастера были!
— Я,— отвечает, — от них и слыхала. Из той же семьи буду.
— Вон что! — удивился хозяин. — Так это, видно, у тебя Данилова работа осталась?
— Нет, — отвечает, — моя.
— Камень, может, от него остался? — И камень сама добывала. Хозяин, видать, не верит,
а только рядиться не стал. Рассчитался по-честному да ещё говорит:
— Вперед случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду и цену положу настоящую.

Ушла Катя, радуется — сколько денег получила! А хозяин те бляшки под стекло выставил. Покупатели набежали:
— Сколько? Он, конечно, не ошибся, — в десять раз против купленного назначил, да и наговаривает:
— Такого узора ещё не бывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше его не сделать. Пришла Катя домой, а сама все дивится:
— Вот штука какая! Лучше всех мои бляшки оказались! Хорош камешок попался. Случай, видно, счастливый подошёл. — Потом и хватилась: — А не Данилушко ли это мне весточку подал? Подумала так, скрутилась и побежала на Змеиную горку. А тот малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой воротился.
Завидно ему, что у Кати такой редкостный узор получился.
Он и придумал: — Надо поглядеть, где она камень берет. Не новое ли какое место ей Проко-
пьич либо Да-нило указали? Увидел, что Катя куда-то побежала, он и пошёл за ней.
Видит — Гумешки она обошла стороной и куда-то на Змеиную горку пошла. Мастер туда же, а сам думает: «Там лес. По лесу-то к самой ямке прокрадусь».

Зашли в лес. Катя вовсе близко и нисколько не сторожится, не оглядывается, не прислуши-
вается. Мастер радуется, что ему так легонько достанется новое место. Вдруг в сторонке что-то зашумело, да так, что мастер даже испугался. Остановился. Что такое? Пока он так-то разбирался, Кати и не стало. Бегал он, бегал по лесу. Еле выбрался к Северскому пруду — версты, поди, за две от Гумешек. Катя сном дела не знала, что за ней подглядывают.
Забралась на горку, к тому самому месту, где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала, а сбоку опять такой же камешок видно. Пошатала его Катя, он и отстал. Опять, как сучок, хрупнул. Взяла Катя камешок и заплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие слова собирают:
— На кого ты меня, мил сердечный друг, покинул,— и протча тако… Наревелась, будто полегче стало, стоит,— задумалась, в руднишную сторону глядит. Место тут вроде полянки. Кругом лес густой да высокий, а в руднишную сторону помельче пошёл. Время на закате.
По низу от лесу на полянке темнеть стало, а в то место — к руднику солнышко пришлось.
Так и горит это место, и все камешки на нем блестят.

Кате это любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, а под ногой и схрупало. Отдернула она ногу, глядит — земли-то под ногами нет. Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине. Со всех сторон такие же вершины подошли. В прогалы меж деревьями внизу видно травы да цветы, и вовсе они на здешние не походят.
Другая бы на Катином месте перепугалась, крик-визг подняла, а она вовсе о другом подумала: «Вот она, гора, раскрылась! Хоть бы на Данилушку взглянуть!» Только подумала и видит через прогалы — идет кто-то внизу, на Данилушку походит и руки вверх тянет, будто сказать что хочет. Катя свету не взвидела, так
и кинулась к нему… с дерева-то!
Ну, а пала тут же на землю, где стояла.
Образумилась да и говорит себе:
— Верно, что блазнить мне стало. Надо поскореё домой идти. Идти надо, а сама сидит да сидит, всё ждёт, не вскроется ли ещё гора, не покажется ли опять Данилушко. Так до потёмок и просидела.
Тогда только и домой пошла, а сама думает: «Повидала все-таки Данилушку».


Тот мастер, который за Катей подглядывал, домой к этому времени выбежал.
Поглядел — избушка у Кати заперта. Он и притаился, — посмотрю, что она притащила. Видит — идет Катя, он и встал поперек дороги:
— Ты куда это ходила?
— На Змеиную,— отвечает.
— Ночью-то? Что там делать?
— Данилу повидать… Мастер так и шарахнулся, а на другой день по заводу шепотки поползли: — Вовсе рехнулась мертвякова невеста. По ночам на Змеиную ходит, покойного ждет. Как бы ещё завод не подожгла, с малого-то ума.

Братья-сестры прослышали, опять прибежали, давай строжить да уговаривать Катю.
Только она и слушать не стала. Показала им деньги и говорит:
— Это, думаете, откуда у меня? У хороших мастеров не берут, а мне за перводелку столько отвалили! Почему так? Братья слышали про её-то удачу и говорят:
— Случай счастливый вышел. О чем тут говорить.
— Таких, — отвечает, — случаев не бывало. Это мне Данило сам такой камень подложил
и узор вывел. Братья смеются, сестры руками машут:
— И впрямь рехнулась! Надо приказчику сказать. Как бы всамделе завод не подожгла!
Не сказали, конечно. Постыдились сестру-то выдавать. Только вышли да и сговорились:
— Надо за Катериной глядеть. Куда пойдет — сейчас же за ней бежать. А Катя проводила родню, двери заперла да принялась новый-то камешок распиливать. Пилит да загадывает: — Коли такой же издастся, значит, не по-блазнило мне — видала я Данилушку.

Вот она и торопится распилить. Поглядеть-то ей поскореё охота, как по-настоящему узор выйдет. Ночь уж давно, а Катя всё за станком сидит. Одна сестра проснулась в эту пору, увидела огонь в избе, подбежала к окошку, смотрит сквозь щелку в ставне и дивится:
— И сон её не берет! Наказанье с девкой! Отпилила Катя досочку — узор и обозначился.
Ещё лучше того-то. Птица с дерева книзу полетела, крылья расправила, а снизу навстречу другая летит. Пять раз этот узор на досочке. Из точки в точку намечено, как поперек распилить. Катя тут и думать не стала. Схватилась да и побежала куда-то. Сестра за ней. Дорогой-то постучалась к братьям — бегите, дескать, скорей. Выбежали братья, ещё народ сбили. А уже светленько стало. Глядят — Катя мимо Гумешек бежит. Туда все и кинулись,
а она, видно, и не чует, что народ за ней. Пробежала рудник, потише пошла, в обход Змеиной горки. Народ тоже призадержался — посмотрим, дескать, что она делать будет.

Катя идёт, как ей привычно, на горку. Взглянула, а лес кругом какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое, как камень шлифованный. И трава понизу тоже каменная оказалась, и темно ещё тут. Катя и думает: «Видимо, я в гору попала». Родня да народ той порой переполошились:
— Куда она девалась? Сейчас близко была, а не стало! Бегают, суетятся. Кто на горку, кто кругом горки. Перекликаются друг с дружкой: «Там не видно?» А Катя ходит в каменном лесу и думает, как ей Данилу найти. Походила-походила да и закричала:
— Данило, отзовись! По лесу голк пошёл. Сучья запостукивали: «Нет его! Нет его! Нет его!» Только Катя не унялась:
— Данило, отзовись! По лесу опять: «Нет его! Нет его!» Катя снова:
— Данило, отзовись! Тут Хозяйка горы перед Катей и показалась. — Ты зачем, — спрашивает, — в мой лес забралась? Чего тебе? Камень, что ли, хороший ищешь? Любой бери да уходи поскореё!

Катя тут и говорит:
— Не надо мне твоего мертвого камня! Подавай мне живого Данилушку. Где он у тебя запрятан? Какое твое право чужих женихов сманивать?
Ну, смелая девка.
Прямо на горло наступать стала. Это Хозяйке-то!
А та ничего, стоит спокойненько:
— Ещё что скажешь?
— А то и скажу — подавай Данилу! У тебя он…


Хозяйка расхохоталась да и говорит:
— Ты, дура-девка, знаешь ли, с кем говоришь?
— Не слепая, — кричит, — вижу. Только не боюсь тебя, разлучница! Нисколечко не боюсь! Сколь ни хитро у тебя, а ко мне Данило тянется. Сама видала. Что, взяла?
Хозяйка тогда и говорит:
— А вот послушаем, что он сам скажет. До того в лесу темненько было, а тут сразу ровно
он ожил. Светло стало. Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше. В прогалы полянку видно, а на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки, над теми цветами. Ну, такая, слышь-ко, красота, что век бы не нагляделся. И видит Катя — бежит по тому лесу Данило. Прямо к ней. Катя навстречу кинулась: «Данилушко!»
— Подожди, — говорит Хозяйка и спрашивает:
— Ну, Данило-мастер, выбирай — как быть? С ней пойдешь — всё мое забудешь, здесь останешься — её и людей забыть надо.
— Не могу, — отвечает, — людей забыть, а её каждую минуту помню.

Тут хозяйка улыбнулась светленько и говорит:
— Твоя взяла, Катерина! Бери своего мастера. За удалость да твердость твою вот тебе подарок. Пусть у Данилы всё мое в памяти останется. Только вот это пусть накрепко забудет!
— И полянка с диковинными цветами сразу потухла.
— Теперь ступайте в ту сторону, — указала Хозяйка да ещё упредила: — Ты, Данило, про гору людям не сказывай. Говори, что на выучку к дальнему мастеру ходил.
А ты, Катерина, и думать забудь, что я у тебя жениха сманивала. Сам он пришёл за тем, что теперь забыл. Поклонилась тут Катя:
— Прости на худом слове!
— Ладно, — отвечает, — что каменной сделается! Для тебя говорю, чтоб остуды у вас не было. Пошли Катя с Данилой по лесу, а он всё темней да темней, а под ногами неровно — бугры да ямки. Огляделись, а они на руднике — на Гумешках. Время ещё раннеё, и людей на руднике нет. Они потихоньку и пробрались домой. А те, что за Катей побежали, всё ещё по лесу бродят да перекликаются: «Там не видно?» Искали-искали, не нашли. Прибежали домой,
а Данило у окошка сидит. Испугались, конечно. Чураются, заклятья разные говорят.
Потом видят — трубку Данило набивать стал. Ну и отошли. «Не станет же, — думают, — мертвяк трубку курить».

Подходить стали один по одному. Глядят — и Катя в избе. У печи толкошится, а сама весе-
лёхонька. Давно её такой не видали. Тут и вовсе осмелели, в избу вошли, спрашивать стали:
— Где это тебя, Данило, давно не видно?
— В Колывань, — отвечает, — ходил. Прослышал про тамошнего мастера по каменному делу, будто лучше его нет по работе. Вот и за-охотило поучиться маленько. Тятенька покойный отговаривал. Ну, а я посамовольничал — тайком ушёл, Кате вон только сказался.
— Пошто, — спрашивают, — чашу свою разбил?
— Ну, мало ли… С вечерки пришёл… Может, выпил лишка… Не по мыслям пришлась, вот
и ахнул. У всякого мастера такое, поди, случалось. О чем говорить.

Тут братья-сёстры к Кате приступать стали, почему не сказала про Колывань-то.
Только от Кати тоже немногого добились. Сразу отрезала:
— Чья бы корова мычала, моя бы молчала. Мало я вам сказывала, что Данило живой.
А вы что? Женихов мне подсовывали да с пути сбивали! Садитесь-ко лучше за стол.
Испеклась у меня чирла-то. На том дело и кончилось. Посидела родня, поговорила о том, другом, разошлась. Вечером пошел Данило к приказчику объявиться. Тот пошумел, конечно. Ну, все-таки уладили дело. Вот и стали Данило с Катей в своей избушке жить. Хорошо, сказывают, жили, согласно. По работе-то Данилу все горным мастером звали. Против него никто не мог сделать. И достаток у них появился. Только нет-нет — и задумается Данило. Катя понимала, конечно, — о чём, да помалкивала.

Иллюстрации  —  к сказам  П. Бажова.

Продолжение …  —  Хрупкая веточка