Первоуральский район

История и география

Журнал  "Уральский следопыт"    № 3    1986 год.

Игорь  ШАКИНКО

рисунки  А. Рассошанского

В апреле 2006 года исполняется 320 лет со дня рождения  Василия Никитича Татищева
— выдающегося государственного деятеля и известного учёного. В.Н. Татищев — один из «птенцов гнезда Петрова», участник и продолжатель дел царя-преобразователя. Особенно близок с Петром Татищев был в последние годы царствования, когда иные «птенцы» или были отстранены от дел, или вообще уж плохо кончили жизнь свою…
Заслуги Петра Первого велики, он много сделал для экономического и военного усиления русского государства, с его именем, реформаторской и преобразовательской деятель-
ностью связаны яркие страницы отечественной истории. Однако деятельность Петра весьма противоречива и неоднозначна. И совсем тугим клубком противоречий, трудно поддающихся объяснению поступков больного и уставшего царя, были последние годы его жизни. Об этом периоде царствования Петра Великого и рассказывается в предлага-
емой читателям «Уральского следопыта» документальной повести Игоря Шакинко.

По Неве шёл ладожский лёд…  На речной стремнине льдины плыли уверенно, отдавшись власти главного потока. Истомившись в зимней неподвижности и теперь взломанные вешней силой, радовались движению, как будто впереди их ждала заветная цель, к которой они давно стремились. Ледовый хаос, который река гнала и гнала, двигался без видимых заторов и остановок. Артиллерийский капитан-поручик Василий Татищев смотрел с набережной на Неву, на стремнину, туда, где льдины двигались особенно быстро, и мысленно подгонял их, так как ему - казалось, что плывут они всё-таки недостаточно быстро…

Апрельское утро 1719 года оказалось на редкость ярким и звонким. Всё вокруг в это апрель-
ское утро было чётким и определенным, как на гравюре: и силуэты строящихся кораблей на Адмиралтейской верфи, и мазанковые дома набережной, и новая колокольня Петропавло-
вского собора на другом берегу Невы. Собственно, сам собор ещё не достроили — царь Пётр, вопреки обычаю, приказал возвести сначала колокольню, — а потом всё остальное. Высокий, самый высокий в Европе, ибо так тоже захотел царь, шпиль колокольни дерзко пронзил небо и вознесся над Невой, над её плоскими берегами и над строящейся на них новой столицей России.

И  откуда бы теперь ни приезжал Василий Татищев в Петербург — морем ли, московской ли дорогой или с Ладоги — ещё издали возникала перед ним тридцатиметровая игла. Вот и сегодня, броско сверкая свежей позоло-
той под солнечными лучами, шпиль своей непохожестью на, купола старых русских колоколен поневоле притягивал к себе взор. Развевающийся на вершине шпиля вымпел святотатство на Руси небывалое — придавал Петропавловской крепости сходство с кораблем, неудержимо летящим вперед.

Утренний Петербург жил своими повседневными заботами. С верфи Адмиралтейства раздавался перестук топоров. Раскатистым эхом отзывались удары копра — по сваям, кото-
рыми укрепляли невские набережные. От канатного завода ветер доносил запах смолы…
… Встреча с царем состоялась ранним утром — небо едва-едва начинало светлеть.
Пётр вставал рано, в три-четыре часа, и обычно сидел с разными бумагами или книгами и лишь иногда назначал в это время аудиенцию. И если приглашал кого-то, то решал самые срочные дела, не терпящие отсрочки, иди наоборот — дела перспективные, требующие свежей головы, свободной от суетных забот.

Василий Татищев знал об этом и был горд тем, что царь повелел явиться ему в столь ран-
ний час — значит, государя всерьез заинтересовало его представление о межевании земель, которое он подал всего несколько дней назад.  Обдумывая ещё раз детали своего предста-
вления, Татищев рассматривал убранство гостиной Летнего дворца, куда царь уже поспешил переехать, словно торопя смену времен года.

Здесь, в Летнем дворце, всё устроено по желанию Петра. Голландские изразцы и картины. Китайские обои. Венецианские зеркала. Английские стулья. Гамбургский шкаф. Француз-
ские шпалеры. Дверь с наличниками из итальянского мрамора. Венская роспись на лаковых филенках. Изящный ветровой прибор из Дрездена… И Европу, и Восток впустил в свой петербургский дворец русский царь. И только кабинет Петра, куда денщик ввёл Татищева, был обит русской парусиной. Царь сидел в халате за рабочим столом, заваленным географи-
ческими картами и книгами.

Царь встретил капитана-поручика как старого знакомого, жестом прервал слова приветствия:
— Садись…  А сам встал и заходил по кабинету — Татищев только головой водил из стороны в сторону и с радостным нетерпением ждал первых царских слов. Записка государю — «Како ландкарты и чертежи сочинять» подана всего несколько дней назад: Татищев не ожидал, что царь так скоро захочет говорить о ней.
А Пётр всё шагал и шагал по кабинету, шагал, сгорбившись и наклонив голову, то и дело поворачивая её налево, словно стараясь что-то рассмотреть на своем плече: так случалось всегда, когда он вынашивал какую-нибудь навязчивую мысль.
— Смотрел твое представление. Дельно. Зело нужно. Однако одним межеванием нам не обойтись…

Царь повернулся к столу, выхватил из груды карт одну, развернул. Карта изображала земной, шар — на материках крупными буквами значилось: «Америка», «Европа», «Азия». Причем словом «Азия» отмечалась лишь южная часть гигантского материка.
На пространстве же от Немана до Камчатки так же крупно было начертано — «Россия». Татищев уже слышал от Брюса о карте мира, собственноручно вычерченной царем, но увидел её впервые. И теперь пытался скрыть удивление, что на карте у Европы не хватало её восточного края, а у Азии — северного. Пётр, заметив татищевское недоумение, усмехнулся как-то странно.
— Россия - не только государство, но и часть света. Вон как размахнула она крылья свои. Новая часть света, — сказал он, и что-то торжественное и горделивое заавучало в его голосе. Но тут же резко дернулась голова
и хмуро сошлись на переносице брови:
— А что мы знаем о ней? Карты порядочной не удосужились сделать. Географии собстве-
нной не сочинили. Срамно…  В Европе о нас басни пишут. Настала пора Россию в вящий
цвет и славу привесть, И понеже самим надобно знать свою землю, её природные преимуще-
ства и уметь сделать их приносящими пользу…

Царь снова торопко заходил по кабинету, продолжая говорить всё так же быстро и отрыви-
сто:
— Пред многими иными землями преизобилуем потребными металлами и минералами, но без прилежания оные ищем. Реки великие и малые имеем без счёта, а водного пути своим купцам ни в Индию, ни в Китай, ни в Бадахшан, где средина всех восточных коммерции, найти не можем. А здесь,
— Пётр ткнул в север Сибири, — пройдут ли по Ледовитому морю корабли в известное время года? И выйдут ли в Восточное море! Сошлась ли Америка с Азией?  Того же не ведаем…
Себя нам познать пора…  И не только себя…  Россия ещё не выполнила своего предназначения. Прав славный философ Лейбниц — нам мало опыта Европы. Надобно добраться до товаров и мудрости восточной, соединить в России науки и искусства запада
и востока. Всемирная цивилизация должна найти надёжный и достойный приют в новой России…

Царские шаги по кабинету стали ещё стремительнее, сутулость Петра исчезла, тело выпря-
милось, лицо просветлело, глаза смотрели азартно:
— И мы сделаем это, ибо про нас сказал Христос: «Вы—боги!»
И от этих уверенных, пронзительных слов так же, как и десять лет назад, воспламенился мозг Василия Татищева и пробудились в нём жизненные силы и возникло ощущение всемогу-
щества, которое он сейчас видел, чувствовал в государе.

С  восторгом — и волнением смотрел он на вдохновенный лик Петра и верил самозабвенно: государю всё подвластно. Он верил в это, ибо уже видел такое лицо царя десять лет назад… … Тогда сидел он не в царском кабинете, а на коне в мундире драгунского поручика. И тоже, не отрываясь, смотрел в лицо государя и слушал магические слова, обращенные к солдатам и офицерам перед решающей атакой Полтавской баталии. И ему казалось, что царь обращается именно к нему — драгунскому поручику Василию Татищеву.

—  … Оный час пришёл, который всего отечества состояние положил на руки ваши: или пропасть или в лучший вид отродиться России… И совсем лёгким стало тело Василия Тати-
щева. И в каком-то исступленном восторге он, обычно уравновешенный и рассудительный, помчался на своем коне навстречу шведам. И в бешеном ратном экстазе ещё мельком видел он, как в самый критический момент Пётр сам повёл в атаку батальон Новгородского полка, и слышал крики солдат: «С нами царь!». И это звучало для него как «С нами бог!».

Только через два часа, когда закончился отчаянный бой, ибо шведы тоже дрались «со страш-
ной фуриею», он увидел кровь на своем драгунском мундире — ружейная пуля пробила плечо. Увидел эту кровь и оказавшийся рядом царь Петр. Поцеловал он молодого поручика
в лоб, поздравляя «раненым за отечество». И восторженно влюбленными глазами смотрел драгунский поручик на своего кумира. Счастлив был тот день для Василия Татищева…

Василий Татищев видел царя Петра человеком действия и знал, что он не терпел пустых рассуждений. Сегодня же Василий Татищев не узнавал привычного для него царя и с восторженным удивлением продолжал слушать его.
— Славный философ Лейбниц — жаль, что он умер, — называл нашу Россию мессией новых времён. Это он не раз говорил мне при встречах. Она вся в предчувствиях и брожениях. Бесконечны её желания, но безграничны и её возможности. Россия ещё не выполнила своего предназначения.

Глаза Петра мечтательно смотрели куда-то вдаль. И вдруг он дернул головой, наклонил её, по лицу прошла гримаса.
— Для того сломить надо русское упрямство… Хотя что и добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают…  И хотя капитан-поручик не произнёс ни слова, Пётр чувствовал взаимную общность, уловил в нем душевный отклик человека, разделявшего сейчас его заботы и мысли. Царь остановился, открыл дверь в токарную, что была рядом с кабинетом, и уже в дверях, оглянувшись, движением головы позвал за собой Татищева. Токарня была местом царского уединения: здесь редко бывали даже самые близкие ему люди. На двери надпись, царской рукой начертанная: «Кому не приказано или кто не зван, да не входит сюда не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин хотя сие место имел потайное…»

Пётр надел кожаный фартук, запустил станок и принялся обтачивать набалдашник из слоновой кости — для своей толстой тростниковой трости. Однообразно жужжало колесо станка, и лицо царя становилось всё спокойнее. Казалось, он забыл о Татищеве.
Но вот Пётр закончил работу, остановил станок:
— Каково точу я?
— Хорошо, государь.
— Кости-то я точу изрядно, да не могу обточить дубиной наших упрямцев.
Врачую тело своё водами, а подданных — примерами. И в том и в другом исцеление вижу медленное. Всё решит время и бог. — И уже деловито продолжил:
— Говорили с Яковом Вилимовичем о тебе. И намерен определить к землемерию всего государства нашего и сочинению обстоятельной российской географии с ландкартами. Зело нужно то, чтоб познать истинные нужды российские. Добра не хотят наши люди, ибо добра не знают. Тьма в сердцах, потому что тьма в умах. Надеюсь на великое в том твоё прилежание и в сем ты гораздо постарайся. Подашь мне представление, что для сочинения географии и ландкарт надобно…

Здесь, пожалуй, стоит вернуться к некоторым событиям, предшествующим разговору Петра
с Татищевым, потому как царский приказ артиллерийскому офицеру сочинить географию показался бы странным: как-никак география — дело весьма учёное. Завести науки и акаде-
мию в России царь Пётр собирался всерьёз уже давно, почитай, со дней Великого посольства. Но учёное то дело оказалось непростым, а времени всегда не хватало.

После последнего заграничного вояжа, где царь усердно познакомился с учёным миром Парижа, он решительно записал: «Зделать академию. А ныне приискать из русских, хто учен, и к тому склонность имеет». Однако вместо этого пришлось заняться следствием над сыном Алексеем…   И только после тяжёлой болезни и лечения на олонецких марциальных водах вернулся Пётр к учреждению наук и искусств. Повелел своему кабинет-секретарю Макарову принести все прежние проекты об академии, последние письма парижских академиков.
Да приказал ещё теперь но утрам никого к нему с другими делами не пускать.

В  своём последнем письме непременный секретарь Парижской академии Фонтенель
в самых изящных выражениях благодарил русского царя за согласие стать членом академии
и сообщал, что царь избран академиком единогласно и без баллотировки. И далее изысканно восторгался тем, что Пётр превратил своих подданных в совершенно новых людей, более просвещённых и более счастливых, и более достойных ему повиноваться. Фонтенель писал: «Вы их покорили для науки, и эта победа будет полезна для них и принесет славу вам…
Имя царя всегда будет отмечать эпоху самой счастливой революции, которая могла произойти в его империи — установление в ней наук и искусств, и победа, которую одержал царь над невежеством, варварством, прежде господствовавшим в его земле, является самой блестящей и самой удивительной победой…»

Пётр выпрямился в кресле, довольная улыбка невольно разжала губы. Слаб человек: умом сознает, что всё это пышная хвала и корыстное обольщение, а всё-таки приятно. Ведь ни одного дельного совета не дали эти учёные канальи из Парижа — одна пустая похвальба.
Для себя же лестью приискивают, чтобы послал новые куриозитеты да русские карты.
Сами же не верят, что сия победа наук в России возможна. Славный же Лейбниц верил искре-
нне и увлеченно.

Тут же вызвал Пётр своего кабинет-секретаря Макарова, повелел ему: как можно скоро разыскать, а как разыщутся — без всякого промедления принести ему записки и письма лейбницевы. На следующеё утро, ещё затемно, при свечах, стал перечитывать их. У царя Петра немало странных увлечений — и вещами и людьми. Чудит государь — на то воля его царская. Только дивиться приходится.

Ещё не пришли в себя после ужасного прутского позора. Россия трясется в мятежах воровс-
ких, новорождённый Сенат слаб и беспомощен, как милое и глупое дитя. Дел-то, дел-то неотложных невпроворот. А царь ведёт в Торгау многовременные учёные беседы с вольноду-
мцем и еретиком, который у своих-то немецких князьков пользуется дурной славой. К чему всё это? После тех бесед жалует сего Лейбница своим тайным советником и повелевает платить ему в год по тысяче серебряных ефимков — столь великие деньги да ещё при пустой казне, которую турки своей контрибуцией совсем подчистили…

Готфрид Лейбниц давно искал «великого государя», предназначенного провидением для переделки и просвещёния мира. Он разочаровался в ганноверских правителях, при которых заведовал придворной библиотекой. Они недоверчиво и презрительно относились к его учёным занятиям, постоянно упрекали его, бесконечного труженика, в нерадивости и в нака-
зание прекращали частенько выплату жалкого жалованья. Ещё во времена Великого посоль-
ства Готфрид Лейбниц неотступно следовал по пятам царя варваров, приходя в восторг от
его неистового любопытства, добивался встречи с Петром, но безуспешно. Их встречи и переписка начались позднее. И учёный муж заразил, увлек царя Петра поначалу широтой и редким разнообразием своих занятий, столь свойственных натуре и самого царя.

Лейбниц конструировал насосы и вникал в тайны бесконечности, осушал шахты и вывел дифференциальное исчисление, обдумывал организацию красильного дела и проникал взором в строение земли, создал счётную машину и прозорливо уловил связь движения и материи, совершенствовал монетное обращение и предвосхитил закон сохранения энергии, составил записку о страховых обществах и увлекался математической логикой… К тому же всерьёз занимался врачебным и книжным делом, историческим, археологическими и разными иными изысканиями.

Поначалу Пётр вполуха слушая о магнитном склонении земли (о лейбницевых «монадах» вообще не слушал), пока не понял, что не только астрономические, но и магнитные наблю-
дения помогут России наладить торговое мореплавание с Японией и Индией. Пётр старался говорить с учёнейшим Лейбницем о близких и далёких нуждах российских, правда, более всего о проектах обширнейших: какими должны быть академия и коллегии в России, о прое-
кте соединения каналами Азовского, Каспийского, Чёрного, Балтийского и Белого морей, об улучшении судоходства на русских реках. Но говорили не только о конкретных делах.

Обычно практичный Пётр терпеть не мог мечтателей, он любил делать конкретные дела.
Но в нём самом рядом с рационалистом притаился и одержимый мечтатель, который проя-
влял себя чрезвычайно редко. Лейбницу же удалось увлечь русского царя своей глобальной мечтой-идеей: соединить, увязать, примирить всё полезное на земле, что создано человече-
ством за свою историю в науках, изобретениях, философиях, религиях, отбросив всё нену-
жное, вредное, всё, что разъединяет и приводит к вражде между людьми и народами.
Мысль эта оказалась близка петровским настроениям. Он уже давно, исходя, впрочем, не из философских рассуждений, а из насущных потребностей российских, тащил в Россию всё,
что попадалось ему в других странах и казалось полезным. Правда, выбор таких заимство-
ваний не всегда оказывался удачным и нужным.

И  вот теперь, уже спустя три года после смерти сего мудреца, снова читает царь его письма и словно слышит его увлеченный голос:
«… Науки и художества составляют настоящеё сокровище человеческого рода, ибо посре-
дством их человек превозмогает природу… Я долго не находил могущественного государя, который достаточно интересовался бы науками. Теперь надеюсь, что нашёл такого в вашем величестве, ибо вы можете сделать в вашем обширном государстве самые лучшие распоряже-
ния и обнаруживаете готовность к этому… Эти великодушные намерения вашего величества могут способствовать благосостоянию бесчисленного множества людей не только в одном современном, но и в будущих поколениях, оказать большую пользу всему человеческому роду, но главным образом — русским и другим славянским народам…
Согласно божественной судьбе наука должна обойти кругом земной шар и ныне перейти
в Россию, и потому избрала ваше величество своим орудием, так как вы можете взять всё лучшее и усовершенствовать надлежащими мерами то, что сделано в обеих частях света;
ибо в вашем государстве всё, что касается до науки, ещё ново и подобно листу белой бумаги, а потому можно избегнуть многих ошибок, которые вкрались в Европе постепенно и незаметно…» Царь Пётр пытался познать свою страну. И как часть её познания — сочинение российской географии с ландкартами. Но почему же царь поручил сочинение географии артиллерийскому капитану-поручику Василию Татищеву?

С  первых же лет военной службы Татищев свято выполнял завет отца: ни от какого дела не отрицаться. А потому уже на второй год службы получил офицерский чин. И всё пошло великолепно. Он был молод, силён, лёгок к переменам. Его можно поднять среди ночи, отдать приказ — и он мог скакать сотни вёрст, сутками не покидая седло. Татищевскую расторопность и смекалку приметил полковой командир Автомон Иванов, потому и посылал обычно со специальными заданиями. И драгунский поручик Василий Татищев мчался то в Москву, то в Киев, то в Польшу, где стояли русские войска. Он общался и с людьми из окружения царя, заражался их настроением. Ему нравилась деловая спешка, дух весёлой озабоченности.

Полковой командир был им вполне доволен: Татищев храбр и надежен в бою, расторопен, толков и исполнителен во всех других делах. Потому-то за пять лет службы и прошёл Василий Татищев от солдата до драгунского капитана. Кроме всего прочего обладал Татищев и ещё одним качеством — был не в меру любопытен. А для драгуна это уже скореё недо-
статок, чем достоинство. Вот это любопытство да ещё всесильный случай и, порушили его дальнейшую карьеру в драгунских войсках.

Случилось это во время Прутского похода. Поручик Татищев прискакал с депешей в лагерь главы русской артиллерии генерал-фельдцейхмейстера Якова Вилимовича Брюса.
В генеральском шатре его не оказалось, и Татищеву пришлось ждать. И, дожидаючись, при-
слушался он к разговору одного из брюсовских денщиков со своими приятелями артиллеристами.
— Вот насыпь на стол горох и спроси его, генерала мово: сколько, мол, тут горошин? И оне только взглянут и сразу же скажут: вот столько-то. И не обчтется ни единой горошиной…
— Или вот спроси его, — обратился денщик к другому собеседнику, — сколько, мол, раз колесо повернется, когда поедешь отсюда до Киева?  И он тебе и на это ответствуют.
Или другое: довольно ему ясной ночью посмотреть на небеси и тут же все звезды перечтет. На те звезды он особенный любитель смотреть. А ежели небо затучено, то в шатре при свече сидит и книжки читает или фигуры непонятные чертит. Все-то сплошь он знает — травы разные и каменья чудесные, и даже, сказывают, живую воду произвёл.
Высокого ума и рассуждения человек.
— А бают, — вмешался один из собеседников, — чернокнижник он. Есть у него, сказывают, книжица хитрая с таблицами и тайными буквами, выписанными из магии чёрной и белой.
— Про то не ведаю и говорить не могу…
Василию Татищеву и ранеё доводилось слышать об учёности и странностях генерал-фельдцейхмейстера. А тут после услышанного залюбопытствовал он неудержимо.

Брюс со всегдашней своей доброжелательностью к людям внимательно выслушал поручика, который вразумительно и толково изложил полковые нужды, отметил про себя его здравые
и чёткие рассуждения, подивился незаурядным познаниям драгунского офицера в артилле-
рийском деле, что являлось по тем временам явлением редкостным. Разговорились о разном. Беседовать Якову Брюсу с Татищевым было явно интересно. К тому же оказалось, что Яков Вилимович провёл свои детские годы в Пскове, где квартировал полк его отца, потомка древних шотландских королей, дослужившегося в русской армии при царе Алексее Михайло-
виче до чина полковника. К тому же оказалось, что псковский воевода, приютивший после смерти полковника Брюса его десятилетнего сына Якова, оказался родственником, драгунскому поручику Татищеву…

После той встречи генерал-фельдцейхмейстер решил приблизить Татищева к себе.
И причиной тому была не только симпатия, но и деловые соображения. Как и везде, в арти-
ллерийском ведомстве Брюса не хватало толковых офицеров. Особенно после Прутского несчастливого похода. Именно на Пруте царь Пётр окончательно убедился в ненадежности иностранных наёмников, которые «объявили себя в первые люди в подлунной, а егда до дела дошло, то искусства ниже вида». Иноземные офицеры не только лениво и глупо воевали, но и при каждой опасности и трудной ситуации переходили на сторону неприятеля. Переживший во время окружения на Пруте самый страшный свой позор, рассвирепевший Пётр одним махом уволил в отставку 14 генералов, 14 полковников, 22 подполковника
и 156 капитанов.

Брюс переманил Василия Татищева в артиллерию.   Встреча с Яковом Брюсом открыла Татищеву дорогу к широким познаниям. Можно сказать, что «русский Фауст» ввёл его в мир европейской науки, заразил его страстью к познанию мира. Они вместе посещали королевс-
кую библиотеку в Берлине, встречались с учёными, художниками, скульпторами, мастерами разных ремёсел, видели новые приборы и машины. Татищев, с жадностью набрасывается на книги. Он покупает их всюду, не жалея денег. Приобретает книги не только по военному делу, фортификации, инженерии, но и по философии, истории, географии, театру, астрономии, политике…

Открыв для себя философию рационализма. Татищев был ошеломлён. Словно спала завеса
с прежде таинственного и непонятного мира. Оказывается, всё в нём можно понять и объя-
снить: почему дует ветер и идет град, отчего бывает затмение солнца и как движутся звёзды. Всё в мире устроено по определенным законам и правилам. И всё это открыл человеческий разум. Со страстью фанатика Татищев поверил в его чудотворную силу, поверил, что наука — главное средство, которое может сделать счастливым не только отдельного человека, но и целые страны.

Отныне и до конца своей жизни Василий Татищев будет петь гимн разуму, науке, ученью, просвещению. Достаточно полистать его «Разговор двух приятелей о пользе наук и учили-
щах», чтобы убедиться в том, какую роль отводил он науке. Для него человек, овладевший разумом, то есть просветивший себя науками, «равно как бы всея земли владетель».

Татищев собирается познать мир в целом, а не только какую-то его отдельную часть.
Этим и объясняется его всеядность в приобретении книг. Страстная вера в силу науки, просвещения, может быть, наивная с нашей точки зрения, помогала Татищеву действовать уверенно и настойчиво. И не будь этой веры, едва ли он смог сделать в своей жизни так много. В сочинениях Татищева часто встречаются такие выражения, как «нерассудные суеверы», «в невежество суеверия впали», «басни, суеверные толки», «в глубочайшей темноте неведения и невежества оставались»…

Птенцы  гнезда Петрова.  (часть I)

Продолжение ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть II)

Продолжение ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть III)

Окончание ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть IV)