Первоуральский район

История и география

Журнал  "Уральский следопыт"    № 3    1986 год.

Игорь  ШАКИНКО

рисунки  А. Рассошанского

Часть 3

Одним из основных средств своих преобразований Пётр считал насилие. Об этом он сам не раз говорил и писал: «Буде волею не похотят, хотя и неволею». «Наш народ, яко дети… которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что ясно из всех нынешних дел. Не все ль неволею сделано и уже за многое благодарение слышится, от чего уже и плод произошел».

Пётр, кажется, искренне верил в самодержавное насилие как основной стимул преобразо-
ваний. Нартов вспоминает эпизод в токарной, когда Пётр «с жаром» произносил перед Брюсом и Остерманом что-то вроде программной речи: «Знаю, что меня считают тираном. Чужеземцы говорят, что я повелеваю рабами как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Аглинская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять…» Пётр был уверен, что он знает свой народ и знает, как им управлять. И только
в самом конце жизни у него появились какие-то сомнения. «Не только мне, но и ангелу бесплотному на народ наш угодить нельзя», — жаловался он незадолго до смерти.

Даже в мелочах, даже при доброжелательном отношении к человеку Пётр применял прину-
ждение. В одной из записок к адмиралу Апраксину он писал: «Галерному мастеру доктор… велел ехать к водам на Олонец, а он не очень хочет. Изволь его неволею выслать».
Чужую волю, даже по мелочам, Пётр насиловал не только в первые, но и в последние годы своего царствования. В донесениях посла Мардефельда встречаются такие эпизоды.
Июль 1721 года. Пир во дворце у Шафирова. Пётр приехал с опозданием и «нашел общество значительно захмелевшим. Это возбудило в нём желание напоить их окончательно. Он тре-
бовал (чтобы пили) стакан за стаканом, пока все не лишились последнего остатка разума».

11  августа 1721 года. Пётр обещал полдничать у Мардефельда и приказал ничего не пода-
вать кроме крепкого венгерского вина. Приехал с опозданием и «застал Меншикова со стака-
ном рейнвейна в руке, после чего собственноручно выбросил через окно все бутылки с рей-
нвейном и приказал бедному князю выпить стакан в две бутылки самого крепкого вина. Последний стал от него мертвецки пьян и упал без чувств на пол. Супруга же его с верной Варварой, ея сестрой, стояла около него и оплакивала его положение». Что оставалось делать Меншикову после трудного похмелья? Он подражал царю, ибо и под его властью находилось немало подданных. У Петра часто появлялось странное желание заставлять людей делать то, что им не хочется. Иоанн Корб в своем дневнике вспоминал, как на одном из пиров любимец царя адмирал Головин отказался есть салат, потому что не любил уксуса. Тогда Пётр наси-
льно влил ему в рот целую бутылку уксуса, отчего адмирал едва не скончался.

И  вообще на пирах Пётр любил пичкать сыром, прованским маслом, устрицами тех, кому они внушали отвращение. Пётр требовал от сенаторов и генералов под страхом разных наказаний исполнения своих указов и распоряжений и одновременно хотел, чтобы они проявляли и самостоятельность. Однако требуя самостоятельности, он в то же время и пода-
влял её, постоянно вмешиваясь в детали и мелочи государственного управления. Пётр вну-
шал страх, который часто парализовывал волю и ум его соратников, и они стали больше забо-
титься не о самом деле, а о том, как угодить грозному монарху. «Все дрожало, все безмолвно повиновалось», — писал А.С. Пушкин в своей «Истории Петра».

Пётр очень долгое время не замечал, что даже ближайшие соратники боятся говорить ему правду. Он был уверен в обратном. В той же «жаркой» речи в токарной царь провозглашал: «Честный и разумный человек, усмотревший что-либо вредное или придумавший что полезное, может говорить мне прямо без боязни. Полезное я рад слушать и от последнего подданного. Доступ ко мне свободен, лишь бы не отнимали у меня времени бездельем».

Легенда о Пётре-правдолюбце тоже родилась не на пустом месте. Многие примеры тому можно найти и у Нартова, и в «Анекдотах» Штелиyа, и в «Деяниях…» Голикова.
Интересную сцену вспоминает в своей «Истории…» и Татищев.
«В 1717 году, — пишет Василий Никитич, — будучи его величество на пиру за столом со многими знатными и разговаривая о делах отца своего, бывших в Польше, и препятствии великом от Никона Патриарха, тогда граф Мусин, яко человек великого лицемерства и коварства исполненный, стал дела отца его велнчества уничтожать, а его выхвалять, изъясняя тем. что у отца его Морозов и другие были великие министры которые более, нежели он, делали. Государь так сим огорчился, что, встав от стола, сказал: «Ты хулою дел отца моего,
а лицемерною мне похвалою более меня бранишь, нежели я терпеть могу».

И  пришел ко князю Иакову Долгорукову, став у него за стулом, говорил: «Ты меня больше всех бранишь и так тяжко спорами досаждаешь, что я часто едва могу стерпеть, но как рассужу, то я вижу, что ты меня и государство верно любишь и правду говоришь, для того я тебя внутренне благодарю. Ныне же тебя спрошу и верю, что ты о делах отца моего и моих нелицемерно правду скажешь».

Оный ответствовал: «Государь, изволь сесть, а я подумаю». И как государь подле него сел, то он, недолго по повадке великие свои усы разглаживая и думая, на что все смотрели и слышать желали, начал так: «Государь, сей вопрос нельзя кратко изъяснять для того, что дела разные,
в ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодарения от нас достойны.
Главные дела государей три: Первое, внутренняя росправа и главное дело ваше есть правосу-
дие. В сем отец твой более времени свободного имел, а тебе есче и думать времени о том не достало, и тако отец твой более, нежели ты, зделал; но когда и ты о сем прилежать будешь, то, может, превзойдешь, и пора тебе о том думать. Другое, военные дела. Отец твой много чрез оные хвалы удостоился и пользу велику государству принес, тебе устроением регулярных войск путь показал, да по нем несмысленные все его учреждении разорили, что ты, почитай, все вновь делал и лучшее состояние привел. Однако ж я, много думая о том, есче не знаю, кого более похвалить, но конец войны твоей прямо нам покажет. 3-е, в устроении флота,
в союзах и в поступках с иностранными ты далеко большую пользу государству, а себе честь приобрел, нежели отец твой, и сие ты сам, надеясь, за право примешь. Что же разсуждают, якобы государи каковых министров умных или глупых имеют, таковы их и дела, но я проти-
вно разумею, что мудрый государь имеет мудрых советчиков избрать и верность их наблю-
дать, итак, у мудрого не могут быть глупые министры, понеже он о достоинстве каждого разсудить и правые советы от неправых и вредных различить может».

«Его величество, — заканчивает свой рассказ Татищев, — выслушав все терпеливо, выцело-
вав его, сказал: «Благий рабе, верный рабе, в мало был еси, верен, над многими тя поставлю».
Но сие Меншикову и другим весьма было прискорбно и всеми меры прилежали его государю озлобить, но не успели ничего». Правда, своего намерения поставить Якова Долгорукова
«над многими» Пётр тоже не выполнил. Говорили же царю правду лишь очень немногие. Чаще было наоборот.

В  депеше за 1723 год Мардефельд писал: «Нет ни одного царского министра, который, докладывая что-либо царю, не дрожал от страха при мысли, придется ли это ему по вкусу,
и не предпочел бы исказить доклад, скрыть истину, чем рискнуть не понравиться царю». Мардефельду вторит Кампредон в своем донесении от 16 апреля 1724 года. Он пишет в нём
о русских министрах, «которые не смеют сделать царю никакого предложения, не уверившись заранее, понравится ли оно ему». Поступки Петра были зачастую совершенно неожиданны даже для людей, близко знавших его. Никто не был уверен, что ожидает его завтра — новая царская милость или плаха.

Страхи эти принимали иногда курьёзный характер.  В 1719 году в Петербурге выступали цирковые артисты из Европы. Царь с любопытством наблюдал за акробатическими трюками. Особенно понравилась ему ловкая пляска па канате. Царская реакция вызвала, по донесению английского резидента, страх у русских вельмож, которые испугались, что царь заставит и их заняться таким же искусством. Когда в конце 1722 года ожидали возвращения Петра из Перси-
дского похода, то многие сенаторы затрепетали в ожидании царского гнева. У Меншикова от страха пошла горлом кровь. Брата великого адмирала графа Петра Апраксина зашиб паралич, отнялась рука и рот стал кривиться в сторону.

А  вот как один посланник описывает настроение барона Шафирова в 1723 году: «… Душе-
вное волнение, припадки апоплексии или меланхолии, после которых он, придя в себя, плачет и поверяет своим лучшим друзьям, что, хотя он должен благодарить Господа за все ниспосланные ему милости и хотя ему не на что жаловаться, он тем не менее постоянно
о чем-то беспокоится, чего-то боится, ему представляется близкая опасность чего-то». Страшились не зря. Не доверяя сенаторам, Пётр перед отъездом в Персидский поход сделал Ягужинского генерал-прокурором — «оком государевым», которое должно «накрепко смо-
треть, чтобы Сенат свою должность ревностно отправлял». И сразу полетели жалобы сена-
торов на свою беспомощность: «истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать». По каждому новому делу сенаторы просили именных указов Петра. Царь иногда присылал указы, иногда лишь поучал:  «Делайте по своим соображениям, как я могу указывать из-за такой дали».

Нередко между сенаторами возникали ссоры, которые иногда кончались неприличной бра-
нью и драками. Ягужинский жаловался в письмах к царю: «сенатское заобычное несогласие
не только мною мало удержано, но наипаче ныне ссоры и драки были и во истину не мало остановки в делах тем бывает». «Государево око» заметало также, что «каждый из министров хлопочет лишь о своих интересах и обманывает царя как только может». А за три месяца до возвращения Петра из Персидского похода сенаторы Шафиров, Меншиков, Головкин, Скорняков-Писарев устроили в Сенате безобразную сцену, взаимно обвиняя друг друга
в разных плутнях. Вот как об этом писал Бассевич:   «В Сенате царствовал раздор…
Меншиков и Шафиров в этом высоком собрании наговорили друг другу таких вещёй, кото-
рые не прощаются… Исход дела был несчастлив для Шафирова. Его лишили всех должностей и знаков отличия, всего имущества, а сам он был приговорен к отсечению головы. Всё, что могли сделать в его пользу неотступные просьбы императрицы, противопоставлявшей чёрным обвинениям, возводимым на него, счастливо веденные им переговоры при Пруте, было дарование ему жизни. Но он тем не менее должен был вынести весь позор эшафота,
и помилование возвестили лишь тогда, когда палач поднял уже топор…»

А  когда в январе 1724 года Татищев приехал из Москвы в Петербург, то по всем улицам новой столицы объявили с барабанным боем указ о новых казнях. Указ требовал под угрозой наказания явиться в определённое время на Троицкую площадь всю служивую столицу — от сенаторов до последнего писаря. Эту казнь Василий Татищев видел собственными глазами,
но не оставил нам никакого описания.  Зато в дневнике Берхгольца, камер-юнкера герцога Голштинского, дается подробное описание этой казни. «24 января 1724 года… В 9 утра я отп-
равился на ту сторону реки, чтобы посмотреть на назначенные там казни. Под высокой висе-
лицей (на которой несколько лет назад повесили князя Гагарина) устроен эшафот, а позади его поставлены четыре высоких шеста с колесами, спицы которых на пол-аршина обиты железом. Шесты эти назначались для взоткнутия голов преступников, когда тела их будут привязаны к колесам.

Первым, кому отрубили голову, был один фискал, клеврет обер-фискала Нестерова, служи-
вший последнему орудием при многих обманах… За ним Нестеров, который позволил себе страшные злоупотребления и плутни, но ни в чём не сознался, сколько его ни пытали и ни уличали посредством свидетелей и даже собственных писем. Это был дородный и важный мужчина с седыми, почти белыми волосами… Пётр доверял ему и наградил большим числом крестьян, чтоб он мог прилично жить и не имел надобности прибегать к воровству…
Перед казнью он… посмотрел на крепостную церковь и перекрестился, потом обратился лицом к императору и будто бы по внушению священников сказал: «Я виноват». Его заживо колесовали и именно так, что сперва раздробили ему одну руку и одну ногу, потом другую руку и другую ногу. После этого к нему подошёл один из священников и стал его уговарива-
ть, чтоб он сознался в своей вине, то же самое от имени императора сделал и майор Мамонов, обещая несчастному, что в таком случае ему окажут милость и немедленно отрубят голову. Но он спокойно отвечал, что уже всё показал, что знает, и затем, как и до колесования, не произнес более ни слова. Наконец его, всё, ещё живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трем другим, положили лицом в их кровь и также обезглавили…»

Отношение Петра к своим «птенцам» с годами менялось. Ещё в 1720 году в беседе с одним иностранцем он говорил о них так: «Я никогда не имел недостатка в разумных об отечестве своем пекущихся и храбрых сынах отечества, коим стали известны полезные мои для отече-
ства намерения и кои помогали мне производить оные в действо честно и постоянно, за что
и получили от меня признательность и награды». Конечно, перед иностранцем Пётр при-
украшивал достоинства «птенцов». Кроме того, беседа проходила в конце Северной войны, когда подводились итоги военных успехов. А успехи были немалые. Но вот кончилась война, и царь целиком занялся внутренними делами. К концу жизни Пётр стал чувствовать ненадё-
жность многих «птенцов». Как-то он сказал адмиралу Апраксину, который, безусловно, был лично предан Петру: «Хотя ты всегда одобряешь мои действия, в особенности по отношению к флоту, но я всё же читаю в твоем сердце, что, умри я прежде тебя, ты один из первых осудишь всё, что я сделал». «Сотрудники реформы поневоле, — писал В.О. Ключевский, — эти люди не были в душе её искренними приверженцами, не столько поддерживали её, сколько сами держались за неё, потому что она давала им выгодное положение.»

Говоря же о противоречивости петровских деяний, В.О. Ключевский заметил: «Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельче-
ское дворянство водворить в России европейскую науку, народное просвещение, как необхо-
димое условие общественной самодеятельности, хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действо-
вал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения
и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени
Петра два века и доселе неразрешенная».

Василей Татищев появился в Петербурге, когда ряды бывших соратников Петра значительно поредели: часть их сложила головы на эшафоте, часть находилась под следствием, часть про-
сто отстранилась от дел. Василий Татищев общался с царем, по крайней мере, лет двадцать. Особенно часто в последний год жизни преобразователя. «В 1723 году взят я был ко двору,
где пробыл при его величестве близ года».

Общее отношение Татищева к Петру понятно. В своей «Истории Российской» он выразил
eго такими словами: «Всё, что имею, чины, честь, имение и, главное над всем, разум, единст-
венно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал,
к делам знатным не упозреблял, а милостью не одобрял, то бы не мог ничего того получить.
И хотя мое желание к благодарности славы и чести его величества не более умножить может как две лепти в сокровисча храма Соломонова или капля воды, канутая в море, но моё желание к тому неизмеримо и боле всего сокровисча Соломона и многоводной реки Оби».

Называл Татищев Петра и «отцом отечества», и «премудрым в свете государем», и «бессме-
ртным славы и пользы российской умножителем». Он пережил Петра Первого на целую четверть века. И до самого смертного часа в своих исторических, географических и иных сочинениях, в разных проектах, записках, письмах к официальным лицам он будет постоя-
нно ссылаться на «мудрого монарха», на его дела и замыслы.

И  у Петра и у Татищева был приблизительно один и тот же образец будущей России, во многом общие идеалы и общие заблуждения. Французская исследовательница биографии
и творчества Татищева С. Блан в двухтомной монографии о Татищеве, изданной в 1972 году Лионским университетом, увидела даже нечто общее в их жизненной судьбе.
«Татищев, — писала С. Блан, — переживает, хотя и на ином уровне, ту же трагедию,
что и его покровитель и любимый государь Пётр Великий».

Чтобы лучше понять Татищева и его деяния, нужно понять замыслы Петра. Какой хотел видеть Россию Пётр?
Каков был его идеал?  И был ли он?
Ведь многие утверждают, что преобразо-
ватель был только практиком, а не теоре-
тиком. Пётр и в самом деле не писал философских и политических трактатов,
в которых бы была изложена цельная программа. В многочисленных же указах, регламентах и так далее речь шла либо
о совершенно конкретных делах, либо излагались расплывчатые рассуждения
об общем благе. Однако царь произносил
и программные речи. Например, при спуске корабля 6 февраля 1719 года он говорил об
«исполнении своей великой задачи: сделать русскую нацию навсегда могущественной
и грозной и все владения мои цветущими…»

В  другой раз он видел свои монаршьи обязанности «в защите от внешних врагов и в сохра-
нении внутреннего мира между подданными посредством скорого и праведного воздания каждому по справедливости…» Тоже очень расплывчато, а главное, не ново. Нечто подобное говорили и обещали почти все цари и короли, и в основном лицемерно. Пётр говорил искренне. Апологеты приписывают ему почти все добродетели, но искренность, пожалуй, одна из реальных черт его характера.

Поражает в Пётре, пожалуй, больше всего вера, искренняя вера, в реальное осуществление идеи, которую можно назвать и дерзкой и фантастической, по крайней мере, для того времени. Лейбниц утверждал, что настало время собрать, объединить в одной стране всё лучшее, всё полезное, что создано всем человечеством в науке, ремёслах, искусстве и во всём другом. Учёный писал русскому царю, что он долго искал страну, где науки нашли бы себе надежный приют, и нашел её — это Россия. Он доказывал Петру, что именно в его стране, подобной листу белой бумаги, можно избежать многих ошибок, которые совершили в Евро-
пе, что именно «ей (России) суждено сделаться посредствующим звеном между двумя мира-
ми — западным и восточным». Для осуществления такого всемирного объединения нужен могущественный монарх, и его он тоже нашёл в русском царе, который станет «орудием божественной воли» и приведёт «свою нацию и великое государство чрез науки и искусства
в вящий цвет и славу», поставит Россию во главе всемирной цивилизации…
Нет, недаром этого царя-практика называли иногда идеалистом и мечтателем…

И  поневоле изумляет какая-то фанатичная вера Петра в своё предназначение. Он словно воплотил в себе древнюю мечту о царе, который приведёт свой народ к благоденствию и процветанию, совершит решительный переворот в его судьбе, покончит со «старым светом». Не он первый, не он последний. Среди тех, кто до Петра объявлял себя мессией, были и фанатики, и сумасшедшие, и обманщики. Пётр, пожалуй, принадлежал к первым и, может быть, в какой-то мере ко вторым. Но обманщиком он не был. Он всерьёз чувствовал себя мессией. В разговорах с самыми разными людьми он не раз сравнивал себя с библейским
Ноем — прародителем будущего человечества после того, как бог нашёл людей развращё-
нными и предавшимися злу. По библейским преданиям, именно Ной первый изобрел плуг, серп, посадил первый виноградник и первым начал заниматься виноделием.

Как уже отмечалось, основным средством осуществления своих замыслов Пётр считал наси-
лие. Для его применения он создает свой образец государственного устройства России гулярное государство, в котором каждый подданный должен занимать своё место и делать
то, что положено, то есть выполнять царские указы.

Василий Никитич уже в то время, поддерживая в целом программу реформ Петра, довольно критически относился к методам её осуществления. Пётр часто торопился и некоторые рефо-
рмы начинал проводить без достаточной подготовки. Татищев вспоминает такой эпизод: «1724, как я отправился во Швецию, случилось мне быть у его величества в Летнем доме. Тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент Академии наук, говорил мне, чтоб в Шве-
ции искать учёных людей и призывать во учреждающуюся тогда Академию в профессоры.
На что я, разсмеявся, ему сказал: «Ты хочешь зделать архимедову машину очень сильную, да поднимать нечево и где поставить, места нет». Его величество изволил спросить, что я сказал. И я донёс, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ Академия оная с вели-
ким расходом будет бесполезна».

Царь ответил Татищеву притчею: «Я имею жит скирды великие, токмо мельницы нет, да и построить водяную, и воды довольства в близости нет, а есть воды довольно во отдалении. Только канал делать мне уже не успеть, для того, что долгота жизни ненадежна, и для того начал перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести…»
К сожалению, Татищев оказался прав: после смерти Петра «люди преславные в науках… съехались и академию основали», но ещё долгое время академики занимались лишь чистой наукой, не обучив почти никого из русских.

Не одобрял Василий Никитич и податную реформу Петра. Он нигде об этом не высказыва-
лся прямо, но в своих позднейших сочинениях («Разсуждение о ревизии поголовной и касаю-
счемся до оной» и других) он выдвигает другой проект реформы, во многом не схожий
с петровской. Татищев осуждал (опять-таки не открыто) расправу Петра с сыном Алексеем
и его окружением. Василий Никитич вообще не упоминает об этом событии.
Но он пытается, например, защитить Фёдора Еварлакова, наказанного по делу царевича.
Не одобрял Татищев и некоторые тиранские замашки царя, а потому в 1730 году выступит
с проектом ограничения самодержавия. И всё-таки Татищев — один из самых последова-
тельных сторонников петровских преобразований.

Как было сказано, в сентябре 1724 года Татищев предложил Берг-коллегии, Сенату и импе-
ратору пригласить на Каменный пояс шведских горных мастеров и одновременно послать
в Швецию «для обучения горным делам из русских молодых людей, знающих геометрию». Предложение Татищева заинтересовало Петра, а потому дело пошло быстро.
Уже на следующий день, 8 сентября, Берг-коллегия обратилась в Сенат, чтобы для посылки
в Швецию выделили адмиралтейских и артиллерийских учеников. 1 октября появился указ Петра о посылке в Швецию советника Берг-коллегии Татищева.

Казалось бы, при остром дефиците толковых работников целесообразнее было пристроить Татищева сразу к делу. Но у Петра был дальний прицел — подготовить из Татищева госуда-
рственного деятеля, причем деятеля широкого профиля и высокого ранга. Целью поездки было не просто повышение квалификации узкого специалиста. Об этом говорит инструкция, данная самим Петром. В Швеции Татищев должен был ознакомиться с горными промыслами, денежным делом и «протчими мануфактурами», нанять для работы в России шведских мастеров и устроить для обучения русских учеников; познакомиться с работой королевской академии и библиотек. И кроме того были секретные дела: «смотреть и уведомиться
о политическом состоянии, явных поступках и скрытых намерениях оного государства». Причём «сие его величества повеление было словесное», — писал потом Татищев.

Подготовка к отъезду была, как всегда, обстоятельная. Татищев проводит осмотр учеников артиллерийской и инженерной школ, посещает Морскую академию. Он лично отбирает каждого ученика. Пётр через Сенат торопит русского посланника в Швеции Михаила Бесту-
жева, чтобы тот успел к приезду Татищева договориться обо всём со шведским правитель-
ством, требуя чтобы посланник оказывал горному советнику всяческую помощь в поручен-
ной ему комиссии.

Царь торопит и Татищева. Среди секретных дел было и ещё одно: Пётр собирался выдать свою дочь Анну Петровну за сына старшей сестры Карла XII — голштинского герцога Карла Фридриха, который мог претендовать на шведскую корону. И Татищев должен был содейст-
вовать этому, связавшись с голштинской партиен в Швеции.
Яков Штелин в своих «Подлинных анекдотах Петра Великого» приводит якобы последний разговор Петра с Татищевым и заканчивает его следующим образом: «Наконец, при проща-
нии е. в. говорил ему следующее: «Желаю тебе благополучного пути, и чтобы ты должность свою сколько можешь верно и прилично исполнял. Если будешь так поступать и вести себя, как я надеюсь, то я постараюсь о твоем счастии; в противном случае будешь ты иметь во мне неприятеля, так же как имеешь во мне друга». Потом государь по своему обыкновению поцеловал его в лоб и сказал:  ступай с богом!»

Птенцы  гнезда Петрова.  (часть I)

Продолжение ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть II)

Продолжение ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть III)

Окончание ...  Птенцы  гнезда Петрова.  (часть IV)