Первоуральский район

История и география

БАЖОВ П.П.

Нашу-то Полевую, сказывают, казна ставила. Никаких ещё заводов тогда в здешних местах
не было. С боем шли. Ну, казна, известно. Солдат послали. Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтобы дорога без опаски была. На Гумешках, видишь, в ту пору видимое богатство поверху лежало, — к нему и подбирались. Добрались, конечно. Народу нагнали, завод установили, немцев каких-то навезли, а не пошло дело. Не пошло и не пошло.
То ли немцы показать не хотели, то ли сами не знали — не могу объяснить, только Гумешки-то у них безо внимания оказались. С другого рудника брали, а он вовсе работы не стоил. Вовсе зряшный рудничишко, тощенький. На таком доброго завода не поставишь.
Вот тогда наша Полевая и попала Турчанинову.

До того он — этот Турчанинов — солью промышлял да торговал на строгановских  землях
и медным делом тоже маленько занимался. Завод у него был. Так себе заводишко. Мало чем от мужичьих самоделок отошел. В кучах руду-то обжигали, потом варили, переваривали, да ещё хозяину барыш был. Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся. Как услышал, что
у казны медный завод плохо идёт, так и подъехал: нельзя ли такой завод получить?
Мы, дескать, к медному делу привыш-ны — у нас пойдет. Демидовы и другие заводчики,
кои побогаче да поименитее, ни один не повязался. «У немцев,— думают,— толку не вышло — на что такой завод? Убыток один». Так Турчанинову наш завод и отдали да ещё Сысерть
на придачу. Эко-то богатство и вовсе даром!

Приехал Турчанинов в Полевую и мастеров своих привёз. Насулил им, конечно, того-друго-го. Купец, умел с народом обходиться! Кого хочешь обвести мог.
— Постарайтесь, — говорит, — старички, а уж я вам по гроб жизни…
Ну, ласковый язычок, — напел! Смолоду на этом деле — понаторел!
Про немцев тоже ввернул словечко:
— Неуж против их не выдюжите? Старикам большой охоты переселяться со своих мест не было, а это слово насчет немцев-то задело. Неохота себя ниже немцев показать. Те ещё сами нос задрали, свысока на наших мастеров глядят, будто и за людей их не считают.
Старикам и вовсе обидно стало. Оглядели они завод. Видят, хорошо устроено против ихнего-то. Ну, казна строила. Потом на Гумешки походили, руду тамошнюю поглядели да и говорят прямо:
— Дураки тут сидели. Из такой-то руды да в этаких печах половина на половину выгнать можно. Только, конечно, соли чтобы безотказно было, как по нашим местам.

Они слыш-ко, хитрость одну знали — руду с солью варить. На это и надеялись.
Турчанинов уверился на своих мастеров и всем немцам отказал:
— Больше ваших нам не требуется. Немцам что делать, коли хозяин отказал!
Стали собираться, кто домой, кто на другие заводы. Только им всё-таки удивительно, как одни мужики управляться с таким делом станут. Немцы и подговорили человек трёх из пришлых, кои у немцев при заводе работали.
— Поглядите, — говорят, — нет ли у этих мужиков хитрости какой. На что они надеются, — за такое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте, а уж мы вам отплатим.

Один из этих, кого немцы подбирали, добрый парень оказался. Он всё нашим мастерам
и рассказал. Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову:
— Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал, а то видишь, что выходит. Поставишь незнамого человека, а он, может, от немцев подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость с медью другие не знали. Турчанинов, конечно, согласился,
да у него ещё и своя хитрость была. Про неё мастерам не сказал, а сам думает: «К руке мне это». Тогда, видишь, Демидовы и другие заводчики здешние всяких беглых принимали, башкир тоже, староверов там и протча. Эти, дескать, подешевле и ответу за них нет, — что хочешь с ними делай. Ну, а Турчанинов по-другому, видно, считал:
— Наберешь таких-то, с бору да с сосенки, потом не управишься, себе не рад станешь.
Беглые народ бывалый, — один другого подучать станут. У башкир опять язык свой и вера другая, — не углядишь за ними. Переманю-ка лучше из дальних мест зазнамо да перевезу
их с семьями. Куда тогда он убежит от семьи-то? Спокойно будет, а как зажму в руке, так
ещё поглядим, у кого выгоды больше закаплет. А беглых да башкир либо ещё каких вовсе
и к заводам близко подпускать не надо.

Так оно, слыш-ко, и вышло потом. По нашим заводам, известно, все одного закону.
У тагильских вон мне случалось бывать, так у них этих вер-то не пересчитать, а у нас слыхом не слыхали, чтоб кто по какой другой вере ходил. Ну, из других народов тоже нет, окромя начальства. Однем словом, подогнано. Тогда те речи плавильных мастеров Турчанинову шибко к сличью пришлись. Он и давай наговаривать:
— Спасибо, старички, что надоумили. Век того не забуду. Всё как есть по вашему на-ученью устрою. Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда перевезу. А вы ещё подглядите каких людей понадежнее, я их выкуплю либо на срока заподряжу. Потрудитесь уж, сделайте такую милость, а я вам… И опять, значит, насулил свыше головы. Не жалко ему! Вином их поит, угощенье поставил, сам за всяко просто пирует с ними, песни поёт, пляшет.
Ну, обошёл стариков. Те приехали домой и давай расхваливать:
— Места привольные, угодья всякие, медь богатимая, заработки, по всему видать, добрые будут. Хозяин простяга. С нами пил-гулял, не гнушался. С таким жить можно.

А  турчаниновски служки тут как тут. На те слова людей ловят. Так и набрали народу не то что для медного заводу, а на все работы хватит. Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили. Крепость, вишь, была. Продавали людей-то как вот скот какой. Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с семьями на новые места — в Полевую нашу. Назад дорогу, конечно, начисто отломили. Не говоря о купленных, оброчным и то обратно податься нельзя. Насчитали им за перевозку столько, что до смерти не выплатишь. А бежать от семьи кто согласен? Своя кровь, жалко. Так и посадил этих людей Турчанинов. Всё едино, как цепью приковал.

Из старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили, который про немецкую хитрость мастерам сказал. Турчанинов и его хотел в гору загнать, да один мастер усовестил:
— Что ты это! Парень полезное нам сделал. Надо его к делу приспособить — смышленый, видать. Потом и спрашивает у парня:
— Ты что при немцах делал?
— Стенбухарем, — отвечает, — был.
— Это по-нашему что же будет?
— По-нашему, около пестов ходил — РУДУ толчи да сеять.
— Это, — говорит мастер, — дело малое — в сетенку бухать. А засыпку немецкую знаешь?
— Нет, — отвечает, — не допущали наших. Свой у них был. Наши только подтаскивали, кому сколько велит. По той подноске я и примечал маленько. Понять было охота.
За карнахарем тоже примечать случалось. Это который у них медь чистил, а к плавке вовсе допуску не было. Мастер послушал-послушал и сказал твердое слово:
— Возьму тебя подручным. Учить буду по совести, а ты обратное мне говори, что полезное
у немцев видел.

Так этого парня — Андрюхой его звали — при печах и оставили. Он живо к делу приобык
и скоро сам не хуже того мастера стал, который его учил-то.  Вот прошло годика два.
Вовсе не так в Полевой стало, как при немцах. Меди во много раз больше пошло. Загремели наши Гумешки. По всей земле про них слава прошла. Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, и всё из тех краев, где у Турчанинова раньше заводишко был. У печей полно, а в горе и того больше. У Турчанинова на это большая охота проявилась — деньги-то огребать. Ему сколь хошь подай — находил место. Навидячу богател. На что Строгановы, и тех завидки взяли. Жалобу подали, что Гумешки на их землях приходятся и Турчанинову зря попали. Надо, дескать, их отобрать да им — Строгановым — отдать. Только Турчанинов в те годы вовсе в силу вошёл. С князьями да сенаторами попросту.  Отбился от Строгановых.
При деньгах-то долго ли! Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, а мастерам плавильным ещё и обидно, что обманул их.

Сперва, как дело направлялось, мяконько похаживал перед этими мастерами.
— Потерпите, старички! Не вдруг Москва строилась. Вот обладим завод по-хорошему, тогда вам большое облегченье выйдет. А какое облегченье? Чем дальше, тем хуже да хуже.
На руднике вовсе людей насмерть забивают, и у печей начальство лютовать стало. Самолучших мастеров по зубам бьют да ещё приговаривают:
— На то не надейтесь, что хитрость с медью показали. Теперь лучше плавень знаем. Скажем вот барину, так он покажет! Турчанинова тогда уже все барином звали. Барин да барин, имени другого не стало. На завод он вовсе и дорожку забыл. Некогда, вишь, ему, — денег много, считать надо. Вот мастера, которые подбивали народ переселяться в здешние места,
и говорят:
— Надо к самому сходить. Он, конечно, барином стал, а все-таки обходительный мужик, понимает дело. Не забыл, поди, как с нами пировал? Обскажем ему начистоту. Вот и пошли всем народом, а их и не допустили.
— Барин, — говорят, — кофею напился и спать лег. Ступайте-ко на свои места к печам да работайте хорошенько. Народ зашумел:
— Какой такой сон не к месту пришёл! Время о полдни, а он спать! Разбуди! Пущай к народу выходит! На те слова барин и вылетел. Выспался, видно. С ним оборуженных сколько хошь.
А подручный тот — Андрюха-то, человек молодой, горячий, не испугался, громче всех кричит, корит барина всяко. В конце концов и говорит:
— Ты про соль-то помнишь? Что бы ты без неё был?
— Как, — отвечает барин, — не помнить! Схватить этого, выпороть да посолить хорошенько! Память крепче будет. Ну, и других тоже хватать стали, на кого барин указывал. Только он, сказывают, страсть хитрый был, — не так распорядился, как казенно начальство. Не зря людей хватал, а со сноровкой: чтоб изъян своему карману не сделать. На завод хоть не ходил, а через наушников до тонкости про всякого знал, кто чем дышит. Тех мастеров, кои побойчее да поразговорчивее, всех отхлестали, а которые потишае, — тех не задел. Погрозил только им:
— Глядите у меня! То же вам будет, коли стараться не станете!

Ну, те испугались, за двоих отвечают, за всяким местом глядит — порухи бы не вышло. Только всё-таки людей недохватка — как урону не быть? Стали один по одному старых мастеров принимать, а этого, который Андрюху учил, вовсе в живых не оказалось.
Захлестали старика. Вот Андрюху и взяли на его место. Он сперва ничего — хорошим мастером себя показал. Всех лучше у него дело пошло. Турчаниновски прислужники думают — так и есть, подшучивают ещё над парнем, Солёным его прозвали. Он без обиды к этому. Когда сам пошутит:
— Солено-то мяско крепче. Ну вот, так уверились в него, а он тогда исхитрился, да и посадил козлов сразу в две печи. Да так, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче нельзя. Со сноровкой сделал. Его, конечно, схватили да в гору на цепь. Руднишные про Андрюху наслышаны были, всяко старались его вызволить, а не вышло. Стража понаставлена, людей на строгом счету держат… Ну, никак…

Человеку долго ли на цепи здоровье потерять?
Хоть кого крепче будь, не выдюжит. Кормёжка, вишь, худая, а воды когда принесут, когда и вовсе нет —
пей руднишную! А руднишная для сердца шибко вредная. Помаялся так-то Андрюха с полгода ли, с год — вовсе из сил выбился. Тень тенью стал, — не с кого работу спрашивать.
Руднишный надзиратель и тот говорит:
— Погоди, скоро тебе облегченье выйдет.
Тут, в случае, и закопаем, без хлопот. Хоронить, значит, ладится, да и сам Андрюха видит — плохо дело. А молодой, — умирать неохота.
«Эх, — думает, — зря люди про Хозяйку горы сказывают. Будто помогает она. Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы? Видела, поди, как человека в горе замордовали. Какая она Хозяйка! Пустое люди плетут, себя тешат». Подумал так да и свалился, где стоял. Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло. Холодная она — руднишная-то вода, а ему всё равно — не чует. Конец пришёл.

Сколько он пролежал тут — и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает, так и припекает. Как вот в покосную пору. Лежит Андрюха, и в голове думка: «Это мне перед смертью солнышко приснилось». Только ему всё жарче да жарче. Он и открыл глаза. Себе не поверил сперва. Не в забое он,
а на какой-то лесной горушечке. Сосны высоченные, на горушке трава негустая и камешки мелконькие — плитнячок чёрный. Справа у самой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен. Андрюха давай-ко себя руками ощупывать — не спит ли. Камень заденет, травку сорвет, ноги принялся скоблить — изъедены ведь грязью-то…
Выходит, — не спит, и грязь самая руднишная, а цепей на ногах нет. «Видно, — думает, — мертвяком меня выволокли, расковали, да и положили тут, а я отлежался. Как теперь быть?
В бега кинуться али подождать, что будет? Кто хоть меня в это место притащил?»

Огляделся и видит — у камня туесочек стоит, а на нем хлеб, ломтями нарезанный.
Ну, Андрю-ха и повеселел: «Свои, значит, вытащили и за мертвого не считали. Вишь, хлеба поставили, да ещё с питьем! По потёмкам, поди, навестить придут. Тогда всё и узнаю». Съел Андрюха хлеб до крошки, из туеска до капельки всё выпил и подивился, — не разобрал, что за питье. Не хмелит будто, а так силы и прибавляет. После еды-то вовсе ему хорошо стало. Век бы с этого места не ушел. Только то и думает: «Как дальше? Хорошо, если свои навестят,
а вдруг вперед начальство набежит? Надо оглядеться хоть, в котором это месте.
Тоже вот в баню попасть бы! Одежонку какую добыть!» Однем словом, пришла забота. Известно, живой о живом и думает. Забрался он на камень, видит — тут они, Гумешки-то,
и завод близко, даже людей видно, — как мухи ползают. Андрюхе даже боязно стало — вдруг оттуда его тоже увидят. Слез с камня, сел на старое место, раздумывает, а перед ним ящерки бегают. Много их. Всякого цвету. А две на отличку. Обе зелёные. Одна побольше, другая поменьше.

Вот бегают ящерки. Так и мелькают по траве-то, как ровно играют. Тоже, видно, весело
им на солнышке. Загляделся на них Андрюха и не заметил, как облачко набежало. Запокапывало, и ящерки враз попрятались. Только те две зеленые-то не угомонились, всё друг за дружкой бегают и вовсе близко от Андрюхи. Как посильнее дождичек пошёл, и они под камешки спрятались. Сунули головенки, — и нет их. Андрюхе это забавно показалось. Сам-то он от дождя прятаться не стал. Теплый да, видать, и ненадолго. Андрюха взял и разде-
лся. «Хоть, — думает, — которую грязь смоет», — и ремки свои под этот дождик разостлал.

Прошёл дождик, опять ящерки появились. Туда-сюда шныряют, и сухоньки все. Ну, а ему холодно стало. К вечеру пошло, —
у солнышка сила не та. Андрюха тут и подумал: «Вот бы человеку так же. Сунулся под камень —
тут тебе и дом».
Сам рукой и уперся в боль-
шой камень, с которого на завод и Гумешки глядел.
Не то чтобы в силу уперся, а так легохонько толкнул
в самый низ. Только вдруг камень качнулся, как повалился на него. Андрюха отскочил, а камень опять на место стал. «Что,— думает,— за диво? Вон какой камень, а еле держится. Чуть меня не задавил». Подошёл все ж таки поближе, оглядел камень со всех сторон. Никаких щелей нет, глубоко
в землю ушёл. Уперся руками в одном месте, в другом. Ну, скала и скала. Разве она пошевелится? «Видно, у меня в голове круженье от нездоровья. Почудилось мне», — подумал Андрюха и сел опять на старое место. Те две ящерки тут же бегают. Одна ткнула головенкой
в том же месте, какое Андрюха сперва задевал, камень и качнулся. По всей стороне щель прошла. Ящерка туда юркнула, и щели не стало. Другая ящерка пробежала до конца камня да тут и притаилась, сторожит будто, а сама на Андрюху поглядывает: — Тут, дескать, выйдет. Некуда больше. Подождал маленько Андрюха, — опять по низу камня чутошная щелка прошла, потом раздаваться стала. В другом-то конце из-под, камня ящерка головенку высунула, оглядывается, где та — другая-то, а та прижалась, не шевелится. Выскочила ящерка, другая и скок ей на хребетик — поймала, дескать! — и глазенками блестит, радуется. Потом обе убежали. Только их и видел. Как показали Андрюхе, в котором месте заходить, в котором выходить.

Оглядел ещё раз камень. Целехонек он, даже званья нет, чтобы где тут трещинка была.
«Ну-ко, — думает, — попытаю ещё раз». Уперся опять в том же месте в камень, он и пова-
лился на Андрюху. Только Андрюха на это безо внимания — вниз глядит. Там лестница открылась и хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом барском доме. Ступил Андрюха на первую ступеньку, а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают. Спустился ещё ступеньки на две, а сам всё за камень держится, думает:  «Отпущусь — закроет меня.
Как тогда в потемках-то?» Стоит, и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут. Тут Андрюха и смекнул: «Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает.  Это, говорят, у ней первое дело». Ну, тут он и решился. Смело пошёл, и как голова ниже щели пришлась, отпу-
стился рукой от камня. Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло — всё до капельки видно стало.

Глядит Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные,
а вправо-то однополотная дверочка. Ящерки к ней подошли — в это, дескать, место.
Андрюха отворил дверку, а там — баня. Честь честью устроена, только всё каменное. Полок там, колода, ковшик и протча. Один веничек берёзовый. И жарко страсть — уши береги. Андрюха обрадовался. Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой. Только снял их — они куда-то и пропали, как не было. Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены
и одёжи на спицах сколь хошь навешано. Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая.
Тут Андрюха и думать не стал, залез на полок и отвёл душеньку — весь веник измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел — отдышался. Оделся потом по-рабочему, как ему привычно. Вышел из баньки, а ящерки его у большой двери ждут.  Отворил он — что такое?
Палата перед ним, каких он и во сне не видел. Стены-то все каменным узором изукрашены,
а посередке стол. Всякой еды и питья на нем наставлено. Ну, Андрюха уж давно проголо-
дался. Раздумывать не стал, за стол сел. Еда обыкновенная, питье не разберешь.
На то походит, какое он из туесочка-то пил. Сильное питье, а не хмелит.

Наелся-напился Андрюха, как на самом большом празднике либо на свадьбе, ящеркам поклонился:
— На угощенье, хозяюшки! А они сидят обе на скамеечке высоконькой, головенками помахивают:
— На здоровье, гостенек! На здоровье!
Потом одна ящерка — поменьше-то — соскочила со скамеечки и побежала.
Андрюха за ней пошёл. Подбежала она ко кровати, остановилась — ложись, дескать, спать теперь! Кровать до того убранная, что и задеть-то её боязно. Ну, все-таки Андрюха насмелился. Лег на кровати и сразу уснул. Тут и свет потух. А на Гумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился. Заглянул утром в забой, — жив ли прикованный, — а там одна цепь. Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
— Куда девался? Как теперь быть?
Пометался-пометался, никаких знаков, нет, и на кого подумать — не знает. Сказать началь-
ству боится — самому отвечать придется. Скажут — плохо глядел. Вот этот руднишный надзиратель и придумал обрушить кровлю над тем местом. Не шибко это просто, а исхи-
трился всё-таки, — кое с боков подгреб, кое сверху наковырял. Тогда и по начальству сказал. Начальство, видно, не крепко в деле понимало, поверило.
— И то, — говорит, — обвал. Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.
Надзиратель, конечно, поет:
— Отрывать тут не к чему. Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей давно нет,
а мертвому не все ли равно, где лежать. Руднишные видели, конечно, — подстроено тут,
а молчали. «Отмаялся, — думают, — человек. Чем ему поможешь?»

Так начальство и барину сказало:
— Задавило, дескать, того, Солёного-то, который нарочно в печи козлов посадил.
Барин и тут свою выгоду не забыл:
— Это, — говорит, — его сам бог наказал. Надо про эту штуку попам сказать. Пущай народ наставляют, как барину супротивничать. Попы и зашумели. Весь народ про Андрюху узнал, что его кровлей задавило. Пожалели, конечно:
— Хороший парень был. Немного таких осталось. А он что? После бани-то спит да спит. Тепло ему, мягко. День проспал, два проспал, на другой бок перевернулся да пуще того. Выспался всё-таки и вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике не бывал. Глядит — стол опять полнехонек, и обе ящерки на скамейке сидят, поглядывают. Наелся, напился Андрюха, ящеркам поклонился да и говорит:
— Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать. Подарочек сделать, чтоб до слез чихнул. Одна ящерка — поменьше-то — сейчас соскочила со скамейки и побежала. Андрюха за ней. Привела его ящерка к другой двери. Отворил, а там тоже лестница, в по-
толок идёт. На потолке скобочка медная, как ручка. Андрюха, понятно, догадался, к чему она. Поднялся по лестнице, повёл эту скобочку, выход и открылся. Вышел Андрюха на го-
рушечку, а время, глядит, к вечеру — солнышко на закате.

«Это, — думает, — мне и надо. Схожу по потёмкам на рудник. Может, повидаю кого, узнаю, как у них там и в заводе что». Пошёл потихоньку. Сторожится, конечно, как бы его не уви-
дели, кому не надо. Подобрался к руднику, за вересовым кустом притаился. Людей у руды много, а подходящего случаю не выходит. Либо грудками копошатся, либо не те люди. Темненько уж стало. Тут и отбился один, близко подошёл. Парень простоватый, а так надежный. Вместе с Андрюхой у печей ходил, да тоже на Гумешки попал.
Андрюха и говорит ему негромко:
— Михаиле! Иди-ко поближе. Тот сперва пошёл на голос, потом остановился, спрашивает:
— Кому надо?
— Иди, говорю, ближе.
Михайло ещё подался, а уж, видать, боится чего-то. Андрюха тогда и выглянул из-за куста, показаться хотел, чтоб он не сомневался. Михайло сойкнул да бежать. Как нарочно в ту пору ещё бабеночку одну к тому месту занесло. Она тоже Андрюху-то увидала. Визг подняла — уши затыкай.
— Ой, батюшки, покойник! Ой, покойник!
Михайло тоже кричит:
— Андрюху Солёного видел! Как есть такой показался, как до рудника был!
Вон за тем кустом вересовым!

В  народе беспокойство пошло. Побежали которые с рудника, а начальство вперед всех. Другие говорят:
— Надо поглядеть, что за штука! Пошли тулаем, а так Андрюхе неладно показалось: «Покажись, — думает, — зря-то, а мало ли кто в народе случится». Он и отошёл подальше
в лес. Те побоялись глубоко-то заходить, потолклись около куста, расходиться стали.
Андрюха тут и удумал. Обошёл Гумешки лесом да ночью прямо на медный завод. Увидели его там — перепугались. Побросали всё, да кто куда. Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез. На другой день уже его сняли — обеспамятел вовсе…
Андрюха и походил у печей-то… Опять все наглухо заморозил да к барину. Тот, конечно, прослышал о покойнике, попов велел нарядить, только их на ту пору найти не могли. Тогда барин накрепко заперся в доме и не велел никому отворять. Андрюха видит — не добудешь, ушёл на свое место — в узорчатую палату. Сам думает: «Погоди! Ещё я тебе соль припомню!»

На другой день в заводе суматоха. Шутка ли, во всех печах козлы. Барин слезами ревёт.
На Гумешках тоже толкошатся. Им велел отрыть задавленного и попам отдать, — пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб не встал больше. Разобрали обвал,
а там тела-то и нет. Одна цепь осталась и кольца ножные целехоньки, не подпилены даже. Тут рудничного надзирателя потянули. Он ещё повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было дело. Сказали барину — сейчас перемена вышла. Рвет и мечет:
— Поймать, коли живой!
Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать. Андрюха этого не знал и ве-
чером опять на горушечку вышел. Сколько, видно, ни хорошо в подземной палате, а на горушечке лучше. Сидит у камня и раздумывает, как бы ему со своими друзьями повидаться. Ну, девушка тоже одна на уме была. «Небось и она поверила, что умер. Поплакала, поди, сколь-нибудь?» Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли. С покосу ворочались али так, ягодницы припозд-нились… Ну, мало ли по лесу народу летом проходит. От той горушечки близенько шли. Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом и разговор разбирать стал. Вот одна-то и говорит:
— Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала. Живой ведь, сказывают, он. Другая отвечает:
— Как не живой, коли все печи заморозил!
— Ну, а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась?
— Дура она, Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим верит.
Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришёл, а сама ревёт.
— Дура и есть. Не стоит такого парня. Вот бы у меня такой был — мертвого бы не побоялась.

Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто Тасютку осудил. Сам думает: «Нельзя ли через них весточку послать?» Пошёл на голоса. Видит — знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя. Много, видишь, народу-то идет, да ещё ребятишки есть. Ну, как объяви-
шься? Поглядел-поглядел, не показался. Пошёл обратно. Сел на старое место, пригорюнился. А пока он ходил, его видно, какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал. Окружили горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал:
— Бери его!
Андрюха видит — со всех сторон бегут… Нажал на камень да и туда. Стражники-прислужники подбежали, — никого нет. Куда девался? Давай на тот камень напирать.
Пыхтят — стараются. Ну, разве его сдвинешь? Одумались маленько, страх опять на них напал:
— Всамделе, видно, покойник, коли через камень ушёл. Побежали к барину, обсказали ему. Того и запотряхивало с перепугу-то.
— В Сысерть, — говорит, — мне надо. Дело спешное там. Вы тут без меня ловите. В случае не поймаете — строго взыщу с вас. Погрозил — и на лошадь да в Сысерть и угнал. Прислужники не знают, что им делать. Ну, на то вывели — надо горушку караулить. Андрюха там, под камнем-то, тоже заподумывал: как быть?  Сидеть без дела непривычно, а выходить не при-
ходится. «Ночью,— думает,— попытаю. Не удастся ли по потемкам выбраться, а там видно будет».

Надумал эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в узелок навязать, а ящерок нету. Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет. «Ладно, — думает, — и без этого обойдусь. Живой буду — хлеба добуду». Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как все устроено,
и говорит:
— Спасибо этому дому — пойду к другому. Тут Хозяйка и показалась ему, как быть должно. Остолбенел парень — красота какая! А Хозяйка говорит:
— Наверх больше ходу нет. Другой дорогой пойдешь. Об еде не беспокойся. Будет тебе, как захочешь, — заслужил. Выведет тебя дорога, куда надо. Иди вон в те двери, только чур, не оглядывайся. Не забудешь?
— Не забуду, — отвечает, — спасибо тебе за всё доброе. Поклонился ей и пошёл к дверям,
а там точь-в-точь такая же девица стоит, только ещё ровно краше. Андрюха не вытерпел, оглянулся, — где та-то? А она пальцем грозит:
— Забыл обещанье своё?
— Забыл, — отвечает, — ума, в голове не стало.
— Эх, ты, — говорит, — а ещё Солёный! По всем статьям парень вышел, а как девок разбирать, так и неустойку показал. Что мне теперь с тобой делать-то?
— Твоя, — говорит, — воля.
— Ну ладно. На первый раз прощается, другой раз не оглянись. Худо тогда будет.

Пошёл Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери отворила. Там штольня пошла.
Светло в ней, и конца не видно. Оглянулся ли другой раз Андрей и куда его штольня вывела, — про то мне старики не сказывали. С той поры в наших местах этого парня больше не ви-
дали, а на памяти держали. Посолил он Турчанинову-то! А те — прислужники-то турчани-
новски — долго, слышь-ко, камень караулили. Днём и ночью кругом камня стояли. Нарочно народ ходил поглядеть на этих дураков. Потом, видно, им самим надоело. Давай тот камень порохом рвать. Руднишных нагнали. Ну, разломали, конечно, а барин к той поре отутовел, — отошёл от страху да их же ругать. — Пока, — кричит, — вы пустой камень караулили, мало ли в заводе и на Гумешках урону вышло. Вон у приказчика-то зад сожгли. Куда годится?

Иллюстрации  —  к сказам  П. Бажова.

Продолжение ...  —  Дорогое имечко